Глупо надеяться, что репортеры не найдут его. Они находят — и очень скоро; каждый выкрикнутый вопрос бьет по живому, ковыряет проржавевшим тупым ножом в открытой ране. Разношёрстная толпа профессионалов, любителей и обывателей стережёт его на каждом углу — и повторяет, повторяет снова и снова: почему не смог и отчего не спас, знает ли точные цифры потерь, планирует ли что-то сделать.

Все они злятся или плачут. Умоляют. Проклинают. Задают вопросы, на которые никто в целой вселенной не может дать ответов.

Старк ломается.

Крепится так долго, как только может, как никто и ни за что не смог бы на его месте, но после — сдается. Чернеет и чахнет с каждым днём, сереет, высыхает, опускает плечи, голову и взгляд — и больше не поднимает — не потому что боится столкнуться с чужим осуждением, которое окажется последней каплей, а потому что не смеет, не имеет права.
Он проиграл самую главную битву в своей жизни и бесконечно виноват.
Чувство вины затапливает с головой, заполняет целиком и вытесняет все, что ещё может оставаться внутри. Гордость, эгоизм, самолюбие и самодостаточность, даже желание жить и быть полезным — все это стирается, исчезает под безумным напором горького ощущения собственной никчемности. Он подвёл не только [мальчишку Паркера] себя, не только друзей и близких, он подвёл всю планету, все планеты разом, вселенную целиком со всем ее многообразием живых форм.

Что-то внутри него рушится. Обращается в пыль также, как и половина населения миллиардов галактик. Старк подолгу стоит у окна в кабинете на последнем этаже Башни и смотрит вниз, на раненный город за стеной бесконечного дождя, всерьёз раздумывая над единственным шагом, что завершит эту историю правильно. Высота манит его, шепчет, подсказывает. И он согласен с каждым ее словом, он виноват, он заслужил, он должен уйти, должен принести эту жертву, чтобы извиниться, хотя бы попытаться — и, возможно, хоть кому-то от этого полегчает.

...

Решение переехать за город, пожалуй, одно из лучших решений нескольких лет. С хорошими решениями у Старка вообще туго в последнее время, но он старается компенсировать и отсутствием дурных идей также. Которые, к слову, посещают его каждый день и каждую ночь, но он крепится. Ощущает на себе мягкий взгляд Кларис — и [не смотрит в ответ] откладывает безумия на потом.

Домик уединённый, тёплый, тихий. Одноэтажный, невысокий, безопасный. Здесь нет телевизора и почти нет техники, из которых на разные голоса звучат обвинения, и словно бы нет иных напоминаний — и хотя в широкие окна в ясную погоду по-прежнему можно рассмотреть острый шпиль Башни, словно воткнувшейся в небеса напоминанием обо всех его неудачах и прегрешениях, все же тут уютно, спокойно и чуточку проще. Тони держится на этой мысли, держится на улыбках Кларис и ее заботе, и иногда ему даже хочется жить, но

..бывают ночи, когда держаться не получается да и не хочется.

Каждую ночь он старается не засыпать как можно дольше. Каждую ночь он ждёт неизвестно чего, хотя давно не верит в чудеса — и точно знает, что сегодня будет точно также, как вчера, позавчера и много ночей до или после.

Кларис засыпает первой, и Тони долго прислушивается к ее дыханию, к шороху постельного белья, к шёпоту листвы за приоткрытым окном, к мягкому шелесту колышущихся занавесок, к мерному тиканью часов и стрекоту редких кузнечиков во дворе, покуда веки не делаются тяжёлыми, налитыми свинцом, а разрозненные мысли не растворяются в разъедающей черноте внутри черепной коробки.

Так или иначе, Тони засыпает. И любит — и ненавидит этот момент одновременно. Сон стирает тревоги, лишает возможности бесконечно винить себя, прокручивать тревожные картины и мысли по кругу в голове, мешает истязаться самобичеванием бесконечное количество времени подряд. На короткое мгновение наступает облегчение, долгожданное, желанное, и пара вздохов даётся легче

а после камень в груди наваливается с пущей тяжестью.

Он старается не спать так долго, как это вообще возможно, потому что сны приходят тревожные, мрачные, разрушающие. Снова и снова он видит рассыпающегося пеплом в собственных руках мальчишку-паука, которого не может ни удержать, ни защитить; сияющую перчатку бесконечности, которую бесполезно пытается обезвредить вновь и вновь и вновь; а ещё бесконечный ледяной космос, в котором он тонет, захлебывается, задыхается, лишённый кислорода.

Иногда ему везёт проснуться уже на этих моментах. Но иногда сны продолжаются, и к нему приходят существа из всей вселенной самых разных полов, национальностей и возрастов, разномастных видов, с шерстью, щупальцами, клешнями и копытами, они грустят, они воют нечеловеческими голосами, обезумевшие от потерь, а после рвут его на части отростками, когтями, зубами.

Но самое страшное — не в этом.

Страшнее видеть людей. Детей, лишившихся родителей. Родителей, лишившихся детей.
Незнакомых. Знакомых. Чужих, родных.
Печаль. Отчаяние. Боль в их глазах.
Презрение.
Разочарование.
Ненависть.
Старк воет в голос от неспособности проснуться, бьется в подушках и перекатывается по кровати. Воет, когда просыпается, плачет от боли и стыда, воткнувшись в одеяло лицом и надеясь, что однажды таким образом ему не хватит воздуха — и все закончится.

Но это не заканчивается.

Сложнее всего просыпаться в руках Кларис. Она баюкает и утешает, напевает что-то неразборчивое для него, не спит долгими ночами на своём посту — и это дарит облегчение, но лишь секундное. Ему невыносимо стыдно за все происходящее перед ней. Он мучает не только себя, но и ее тоже, однако никак не может это прекратить. Пробует алкоголь, пробует таблетки, пробует даже терапевта, но все становится лишь хуже. В моменты слабости Старк отчаянно желает быть одним из распылённых, лишь бы не чувствовать, не ощущать всего этого больше; ему безумно хочется переложить груз вины хоть на кого-то ещё, но даже чертов волшебник канул в небытие, оставив его с этим проклятым одним шансом на четырнадцать миллионов.

...

После очередного кошмара реактор в груди натужно мерцает, сердце тяжело бьется о рёбра, готовое силой прорваться на волю, и в горле сдавливает так крепко, что вдохнуть почти нет никакой возможности. Старк приходит в себя не сразу, застрявший в слишком реальных картинках ночного кошмара, и выдыхает лишь долгие мгновения спустя; мышцы расслабляются, испарина проходит, пульс выравнивается. Он долго не шевелится и остаётся просто вот так, прислушиваясь к лёгким прикосновениям Кларис, к ее голосу и дыханию.

Интересно, как долго она не спит? И как долго сможет ещё не спать? Сколько времени потребуется, прежде чем она, наконец, осознает полную безысходность ситуации?

Сколько ещё он — она — они выдержат [вот так]?

Кто первым сдастся?

Вопросы, что терзают его каждый день, набиваются в голову под завязку, так что в висках болезненно ломит. Старк морщится и приподнимается на локте, все равно заснуть снова не получится.
— Спи, — шепотом просит, не поднимая взгляда, — я схожу за водой.
Ей важно отдыхать. Не нужно смотреть на неё, чтобы видеть скопившийся груз усталости, опускающий ее плечи все ниже, чтобы рассмотреть чёрные круги под глазами и впавшие скулы, чтобы заметить слабеющую улыбку и затихающий голос. Она погибает вместе с ним — и это, черт возьми, самое ужасное из очередного списка «что Тони Старк не может исправить».

— Спи. Пожалуйста.

Спи за нас обоих.

Не просит, почти умоляет, выбираясь из ее рук и согбенным плетясь к кухне. Реактор слабо подсвечивает, так что получается раздобыть кружку без особенного шума. С улицы тянет свежестью и прохладой, Тони ежится, когда выходит на крыльцо, и глубоко вдыхает полной грудью.

Дождь, наконец, перестаёт.

Ему нужно о многом подумать, многое осмыслить, понять и принять. Быть смелым, наконец, и подвести жирную черту всем своим провалам с неудачами — не ради себя, но ради Блинк. Он просто не может бесконечно откладывать момент, продолжая утягивать ее за собой все сильнее. И берег озёра, блестящего неподалёку водной гладью, кажется отличным местечком, чтобы прогуляться неспешно и принять окончательное решение.

Подпись автора

_{stand up if you're broken       stand up if you feel ashamed
you are not alone when you hurt this way}